Против ветра - Страница 112

112

Я поднимаюсь с места и поворачиваюсь лицом к присяжным.

— С позволения суда, я прошу о назначении нового судебного слушания на основании новых показаний, содержащихся в ходатайстве и заявлении свидетельницы, записанном на видеопленку.

— Я возражаю против нового слушания, — говорит, обращаясь к ним, Робертсон. — Возражаю категорически. Мы должны закрыть это дело не сходя с места, прямо сейчас. Речь идет не более чем об отчаянной попытке не допустить рассмотрения дела справедливым и беспристрастным судом. О прискорбной, отчаянной попытке, смысл которой понятен любому. Недостойно суда даже рассматривать подобное издевательство над правосудием, системой правосудия в нашей стране.

Он умело сгущает краски на тот случай, если Мартинес не поймет, что к чему.

Не вдаваясь в объяснения, Мартинес отклоняет наше ходатайство. На обдумывание своего решения у него уходит меньше двадцати минут, по большому счету, и обдумывать ему было нечего.

Ощущение такое, будто меня ткнули носом в дерьмо.

14

Никогда еще с такой остротой не ощущал я свою никчемность и бессилие, как сейчас; в последние два года это ощущение посещало меня так часто, что превратилось чуть ли не в привычку. Даже когда ушла Холли, когда Фред с Энди вышибли меня пинком под зад, когда Патриция переехала в другой город, даже в конце суда, когда нам казалось, что земля уходит из-под ног. Эти парни доверили мне свою жизнь, а я их подвел снова, самым беззастенчивым образом подвел их. Хуже того, я их обнадежил, а теперь приходится признать, что все надежды пошли прахом.

Начальник тюрьмы, приличный человек, оказывает мне большую услугу, разрешая встретиться со всей четверкой сразу. Строго говоря, правилами это запрещено, но он привык распоряжаться у себя в тюрьме и может управлять ею во многом так, как ему заблагорассудится, пока дела в ней идут более или менее нормально, как сейчас.

Впервые с тех пор, как почти год назад всех четверых развели по разным камерам, они встретились. У них возникает безотчетное желание броситься друг к другу и обняться, обняться так крепко, как только можно, но они знают, что этого делать нельзя: прикасаться друг к другу строжайше запрещено, при первой же попытке ударить друг друга по рукам встреча закончится, даже не начавшись, что чревато для них дополнительным наказанием, кроме того, что они уже отбывают, — их не только изолируют друг от друга, но, может, придумают что и похуже. Поэтому они обнимаются мысленно, пожирая друг друга горящими от любви глазами.

Эти человеческие существа, опаснее и страшнее которых мне видеть не доводилось, жаждут любить; то, что я сейчас вижу, доказывает, что даже самое отвратительное животное становится ручным, если достаточно долго находится в неволе. Я циник и всегда им был, но в такие моменты во мне крепнет ощущение, что на свете действительно существует такая вещь, как перевоспитание, что даже закоренелый грешник может встать на путь истинный. (Сейчас я говорю так, как один из этих пустоголовых телепроповедников, будь то Джим Бэккер или еще какой-нибудь идиот, но это на самом деле так.)

Мы сидим в большой комнате, на сей раз никакой перегородки из плексигласа между нами нет. Они уже слышали новость до того, как я пришел и сообщил им о ней, существующая в тюрьме система оповещения работает так, что «Америкэн телефон энд телеграф» ей в подметки не годится, но не знают, что все это значит на самом деле. Значит, она так и не объявилась, рано или поздно ей придется дать о себе знать, и тогда мы снова возьмемся за дело. Она — главная свидетельница обвинения, если она все-таки объявится, придется назначать новое судебное разбирательство, разве нет? Ведь это вопрос времени, правда?

— Значит, ты хочешь сказать, даже если она даст о себе знать, роли это не играет? — спрашивает Таракан.

— Возможно.

— Почему, черт побери? — Голландец, он никак не возьмет в толк, что к чему.

Одинокий Волк молчит, его взгляд ничего не выражает, он не отрываясь смотрит на меня.

— Потому… — Голова у меня раскалывается от нестерпимой боли. — Потому что нельзя то и дело бегать к колодцу для того, чтобы напиться, никто не позволит возвращаться к нему всякий раз, когда тебе вздумается. Наше ходатайство могли отклонить в первый раз, я имею в виду ходатайство, которое мы подали в самом начале. Нам повезло, оно было принято к рассмотрению. В этой игре второго такого шанса уже не будет, как правило, так не бывает, — грустно заключаю я.

— Но она же призналась, что солгала, — говорит малыш.

— Это не имеет значения. — Все мы поворачиваемся к Одинокому Волку. С начала встречи он заговорил впервые. — Так ведь? — спрашивает он у меня.

— Да.

— Почему? — упорствует Голландец.

Он не понимает, этот двадцатидвухлетний юнец, который с виду уже совсем мужчина. Отказывается понимать, потому что понять, понять и со всем согласиться — значит обречь себя на то, чтобы уже больше не выйти из стен этого здания, разве что тебя вынесут из него в гробу.

— Есть особая процедура, — поясняю я. Я хочу, чтобы все они поняли, как обстоит дело, сообщить им все, что знаю сам. — Есть правила подачи апелляции. Нельзя бегать в суд всякий раз, когда ты считаешь, что у тебя появились какие-то новые факты, особенно если ты уже обращался в суд с каким-то конкретным фактом, как в данном случае поступили мы с ложными показаниями свидетельницы. В противном случае люди всю свою жизнь потратили бы только на это, а власти штата никогда не смогли бы никого убить и похоронить заживо в таких заведениях, как это, а властям это не по душе. Власти хотят, чтобы время от времени кто-нибудь отправлялся на тот свет.

112